КАК МЕНЯЛИ ПОЛКОВНИКА АБЕЛЯ

Николай ДОЛГОПОЛОВ.

О разведчике-нелегале Вильяме Генриховиче Фишере, взявшем при аресте в США имя своего друга — Рудольфа Ивановича Абеля, рассказывает его дочь Эвелина Вильямовна

Иногда она резковата, язвительна, зато всегда правдива. И, пожалуй, сегодня эта женщина — единственная хранительница непростой, иногда даже (волею судьбы и разведки) намеренно запутанной семейной истории. Жизнь таких людей, как ее отец Вильям Генрихович Фишер, окружена тайной, легендами, домыслами. Развеять их или подтвердить, добавить что-то свежее известному факту способна лишь она — Эвелина Фишер.

 — Эвелина Вильямовна, как происходил обмен вашего отца на американского летчика Пауэрса, сбитого на его шпионском У-2 под Свердловском? Как вы узнали, что предстоит ехать в Берлин?

 — Позвонили мне на работу и сообщили, чтобы я срочно возвращалась домой: завтра мы уезжаем с мамой в Берлин. На работе в ЦАГИ мой начальник сказал, чтобы я не волновалась и оставила ему заявление об отпуске за свой счет, а он все сделает, и я могу идти домой. Надо сказать, он быстро сообразил, что тут будет происходить "нечто такое". Мы поехали, и сразу — приключения. На границе выяснилось, что в Штутгарте оспа, а у нас нет прививки. В Бресте прямо на вокзале нас заставили ее сделать — маму, меня и папиного начальника-куратора Владимира Дмитриевича, который нас сопровождал. У меня, как всегда, оспа не привилась, а у Владимира Дмитриевича — слишком хорошо, и он потом основательно чесался. Приехали в Берлин. Возили по городу, и я обязана была запоминать, как куда проехать. Наконец через несколько дней мы должны были встретиться с Донованом — папиным американским адвокатом. Приехал он в советское посольство в ГДР, до смерти перепуганный. Боялся, что с ним что-нибудь произойдет.

 — По легенде вы считались немкой, живущей в Восточной Германии. А на каком языке говорили с Донованом — на английском?

 — А на каком же еще?

 — Без переводчика?

 — Да. Я сказала Доновану, что я — дочь полковника Абеля, а мама — его жена. Но он не поверил, решил, что я сотрудница, а мама — актриса, нанятая для исполнения роли.

 — А какую роль играл тогда Юрий Иванович Дроздов, который впоследствии долгие годы возглавлял всю нашу нелегальную разведку?

 — Он изображал моего кузена Дривса.

 — Существует знаменитое фото: вы, мама, ваш кузен Дроздов-Дривс на пороге советского посольства в ГДР.

 — На этом фото, между прочим, и Донован. И он сразу сказал, что может доставить папу в Берлин — уж не помню, через сутки или через двое, как только договорятся об условиях обмена на Пауэрса. А наши-то думали, что Донован приехал в Берлин просто позондировать почву. И, насколько я понимаю, были никак не готовы к разговорам об обмене, полагая, что все работают по нашим методам. Оказалось, не все. Нас провели к послу, и там начались переговоры. Потом мы встречались с немецким адвокатом Фогелем, который представлял там наши интересы.

 — Какое впечатление произвел на вас Донован?

 — Сказать, что я была как-то потрясена его личностью, не могу. Я с ним почти не разговаривала. Он был толстый, красный — видимо, от повышенного давления и от напряжения. Я задала ему вопрос, который мне было поручено задать: зачем он приехал? И Донован ответил: вести переговоры об обмене. Других вопросов у меня в запасе не было, о чем дальше разговаривать, я не знала и пыталась поговорить о погоде.

 — Он поддержал?

 — Как вежливый человек.

 — Ну а настроен был доброжелательно? Это же чувствуется.

 — Видела, что он не в своей тарелке, чувствовать ничего другого я не могла. Да и я была не в своей тарелке.

 — А как все это переживала ваша мама?

 — Точно так же. Мама была на встрече один раз — в посольстве. А потом у адвоката Фогеля не присутствовала.

 — А как общался с вами "немецкий кузен"? Ведь все должно было выглядеть при Доноване по-семейному.

 — На Западе по-семейному совсем не то, что в России. Там это не обозначает, что нужно все время лобызаться, хлопать друг друга по плечу и повторять: ах ты, моя лапочка, или что-то в этом духе.

 — Юрий Иванович Дроздов, он же кузен Дривс, по легенде немец. Он знал немецкий в совершенстве, вы говорили по-английски. А на каком языке вы с кузеном общались при Доноване?

 — При Доноване ни на каком. Мы же с ним в присутствии Донована не разговаривали. Мы сидели в посольстве в какой-то прихожей. Набилось довольно много народу, сотрудников посольства. И на нас с мамой обращалось мало внимания.

 — А что обсуждалось уже в другой раз у адвоката Фогеля? Ведь, по идее, юрист обязан был вас инструктировать, наставлять, да и вы тоже должны были что-то спрашивать.

 — Фогель по-английски не говорил, Дривсу, по-моему, тоже было сложновато. Я тоже вроде как немка. Насколько американец Донован знал или не знал немецкий язык — нам было неизвестно. Деталей переговоров не помню.

 — Прошли тяжелый день и вечер, а дальше?

 — Дальше начались ожидания решения из Москвы. С самого начала там неправильно поняли намерения Донована, и когда я намекнула, что поняли неправильно, на это внимания не обратили.

 — Что неправильно поняли?

 — На сколько человек меняют папу. Потом выяснилось, что американцы хотят менять не на двоих, а на троих. Тут и поднялась суета. Уже вроде и день обмена назначен, а со стороны Москвы — такое решение: меняем на двоих, а не на троих. А чтобы перерешить, нужно беспокоить Хрущева, но Хрущев отдыхает, и все боятся к нему обращаться. В конце концов позвонили, и он дал добро: меняйте на троих. И все обошлось. Но дело в том, что с самого начала наши не были готовы, решив, что Донован едет зондировать почву. Когда выяснилось, что обмен через два дня, вот тут и пошло... Потому что мы так не собирались. А собирались мы, как у нас принято, полгода чесать в затылке. Потом еще полгода размышлять.

 — Давайте вернемся чуть назад. Вы передали, что хотят менять на троих. Хрущеву позвонили. А дальше?

 — Понимаете, нам никто ничего не докладывал. Но мы чувствовали, что-то там идет, движется. Потом нам стало известно, что на завтра назначен обмен. Но нас туда, на мост Глинике, не взяли, а повезли почему-то по магазинам. И приехали мы с большим запозданием. А там все бегают по переулку в панике. Машина наша остановилась, мы вышли и встретились с папой.

 — Долго еще оставались в Берлине?

 — Уехали на следующий день поездом.

 — Как вы нашли отца? Здорово исхудавшим?

 — Похудевший был, да. Но он сказал, что это в тюрьме невкусно кормили...

 — Рассказывают, американцы так боялись, что он и из тюрьмы что-нибудь привезет, добудет, даже костюм на нем весь изрезали, непонятно что искали.

 — Это полная ерунда. Когда папа приехал с обмена, на нем был костюм новый и пальто новое. Но, как бы это вам объяснить, одежда — та, что выдают при освобождении заключенного, даже не какая-то тюремная, а казарменная, что ли, дешевая. Но кто на такое обращал тогда внимание?