ТАЙНЫ ГЛАВНОГО РЕЗИДЕНТА

Беседу вел Сергей МАСЛОВ

(Часть 2)

Сегодня, в День чекиста, мы завершаем рассказ о жизни блестящего разведчика Михаила Батурина. Наш собеседник — его сын летчик-космонавт, Герой России Юрий Батурин 

 — Размышляя логически, по-моему, не так уж трудно догадаться, за какого рода работу Михаил Матвеевич получил "букет" болезней, равно как и свои высокие награды. Достаточно представить тогдашнюю, насквозь прогерманскую Турцию и все опасения советского руководства по поводу очень даже вероятного ее вступления в войну против СССР — особенно в критическую осень 1942 года, когда вермахт рвался не только к нефтепромыслам Каспия, но и к выходу побережьем Черного моря в район Батуми. А это уже была граница с Турцией. Вряд ли тогда турецкие власти избежали бы искушения оккупировать Закавказье.

Далее. По мере продвижения Третьего рейха к своему краху Турция — не только Швейцария! — превратилась в очень удобную переговорную площадку для торговли между Германией, ее сателлитами и нашими западными союзниками по поводу заключения сепаратного мира. Небезызвестный Вальтер Щелленберг во время своего вояжа в Турцию обратился к фон Папену "в надежде осуществить планы заключения компромиссного мира, учитывая его контакты с Ватиканом". Об этом Шелленберг откровенно писал в своих мемуарах.

Так что, думаю, нет ничего необычного в том, какое огромное значение Центр придавал работе советской резидентуры в Турции и почему он так высоко оценивал ее заслуги.

 — По поводу планов нападения турков на Советский Союз. Я точно знаю, что они разрабатывались. Турецкий штаб получил для этого соответствующую директиву. Я знаком с документами на этот счет. Что касается тайных сепаратных сделок наших союзников с воюющими против нас странами, то в "Очерках истории российской внешней разведки" можно прочесть, что советская разведка получила сведения о том, что Венгрия, последний воюющий против нас сателлит Германии, избрала Стамбул местом проведения секретных переговоров с англичанами и американцами. Наша стамбульская резидентура добыла достоверную информацию о ходе и содержании этих конфиденциальных бесед. 13 октября 1944 года эта информация была доложена Сталину, Молотову, Берия. Конечно, это было достижением загранточек советской разведки в Турции. Но, безусловно, не главным. Их информация этого плана, которая шла из Стамбула, имела стратегическое значение. Если бы Германии и ее союзникам удалось бы заключить сепаратные соглашения, то послевоенный мир был бы другим, не Ялтинским. 

Конечно, Центр интересовали сведения о военных приготовлениях Турции и о попытках Германии втянуть ее в войну. Но главной задачей все же было не допустить развития событий по такому сценарию. А это значило входить в контакт и работать с людьми на уровне высшего руководства страны. 

Из мемуаров П.А.Судоплатова известно, что перед разведкой ставилась задача превращения Турции — где было много греков, болгар, представителей других диаспор — в плацдарм для формирования нелегальных резидентур в Греции, Югославии, Болгарии, на Балканах вообще. 

В принципе о многом из того, чем занимался мой отец, можно было бы догадаться. Многое можно было бы домыслить и, наверное, оказаться недалеко от истины. Но я не хочу домыслов. И, думаю, меньше всего хотел бы их мой отец. 

 — Как вы думаете, ваш отец любил Турцию? 

 — Мне кажется, да. Именно любил. В общем-то, нельзя сказать, что он работал против Турции. Главным-то противником и там для него была Германия. А если и против Турции — то только в той мере, в какой это требовалось для обеспечения безопасности нашей страны. 

Незадолго до смерти отец раздал, раздарил практически всю свою библиотеку. Но вот книги о Турции, фотографии, видовые открытки и карты страны оставались у него до последнего дня. 

Да я с его картами Стамбула ездил в этот город в нынешнем году. Хотел подсобрать дополнительный материал для книжки. Не могу писать, если не представляю улиц, по которым он ходил. Я был там в консульстве, которое стоит на прежнем месте. 

Я не видел Турции, потому что был только в Стамбуле. А Стамбул — это ни в коей мере не Турция, как Нью-Йорк — не Америка, а Москва — не Россия. Но он похож на некую модель мира с полиэтничностью его населения, с многоликостью его кварталов - фешенебельных и трущобных. Поработать в Стамбуле — все равно, что поработать сразу в нескольких странах. Для понимания условий работы отца, где ему всегда нужно было оказываться в положении своего среди чужих — самых разных, — это, конечно, много значило. 

 — У меня нет сомнений, что ваш отец, оглядываясь на свой жизненный путь, мог со спокойной совестью сказать, что прожил жизнь не зря. Но очень часто люди — и вовсе не в преклонном возрасте — приходят к такому умозаключению: если бы я выбрал не эту профессию, я бы стал тем-то или тем-то. Может ли разведчик позволить себе в своих высказываниях подобную вольность? 

 — При мне он никогда ничего похожего не произносил. Но вот моя мама — сейчас, сев за книгу, я очень много ее расспрашиваю — сказала мне, что слышала от отца такую фразу: если бы он не стал военным (он не сказал — разведчиком), то стал бы строителем. К сожалению, у него никогда не было возможности проявить эти созидательные наклонности. Даже на бытовом уровне — у нас никогда не было дачи. Но он очень хотел быть строителем. Возможно, поэтому он все время дарил мне строительные конструкторы, кубики. Я строил всякие здания, а он помогал мне в этом, объяснял, учил. Мне кажется, он с удовольствием занимался этим со мной. Он очень много дарил мне подобных игрушек. Но никогда — пистолеты. 

 — А вот вы ему такой "подарочек" преподнесли. Сам я не видел, но люди знающие говорят, что в Музее истории разведки в штаб-квартире СВР в Ясеневе среди вещей, принадлежавших вашему отцу, — ваш пистолет, грозный "Стечкин". Правда, большинство уверено, что это пистолет Михаила Матвеевича. 

 — Это несколько курьезная история. А почему, собственно, курьезам не должно быть места в жизни? 

В Таджикистане в 1996 году, в январе, случился мятеж. И президент Ельцин тогда меня туда бросил. (Юрий Михайлович был в то время помощником президента России по национальной безопасности. — СМ.) Нужно было вместе с таджикским руководством принимать какие-то меры для прекращения мятежа. Действовать пришлось жестко. Очень непростая была работа. Там меня и наградили этим пистолетом. А "Стечкин", вы знаете, очередями стреляет. 

 — Знаю, автоматический пистолет. Такого даже у американцев нет. А он в комплекте с прикладом был? 

 — Да, с прикладом. И вот я думаю: привезу его сюда — что с ним делать? Автоматическое оружие нельзя оформлять как личное оружие. Но тем не менее пистолет сюда доставили как официально подаренный. Я при встрече с Вячеславом Ивановичем Трубниковым, тогдашним директором Службы внешней разведки, и говорю: "У вас там ребята тренируются в тире, стреляют из разных видов оружия. Даже я пробовал. Пусть и "Стечкин" там будет, пригодится". А Вячеслав Иванович и говорит: "Нет, я его не отдам в тир". И отдал его в музей. Пистолет положили под стекло. Но краткая надпись, которой сопроводили экспонат, легко может ввести в заблуждение любого посетителя. Он может запросто принять "Стечкин" за личное оружие Михаила Матвеевича Батурина. Мне так многие и говорили: "Видели — видели пистолет твоего отца". Я какое-то время сопротивлялся этому, но потом решил: пусть остается, как есть. В конце концов пистолет гораздо более подходит к биографии отца, чем к моей собственной. 

 — Перед своим первым космическим полетом — на станцию "Мир", вы пришли в штаб-квартиру СВР, в Музей истории разведки. Мне лично понятны ваши чувства, но многие могли истолковать это как некое суеверие или — более того — как красивый жест. 

 — Этот визит был настолько тихим, что о нем немногие знали и в самой штаб-квартире СВР. Так что мне особенно не о чем было беспокоиться. 

Тут надо понять, что такое для человека первый полет в космос. Вот я уходил в другой мир, хотя, конечно, собирался вернуться. Эмоциональное напряжение космонавта в это время настолько велико... Я просто не буду вам это описывать. Но это очень сильные переживания. Группа психологической поддержки всегда готовит для космонавтов фильм минут на пять-семь. Берут интервью, разговаривают с близкими людьми — родителями, женами, детьми. Традиция такая в российской космонавтике. И каждый космонавт знает, что ему эту короткометражку покажут по дороге из гостиницы "Космонавт" до того места, где надо надевать скафандры. Ну, Байконур - он ведь очень большой. Ехать почти час. И я знал, что такой фильм будет. А значит, и пожелания удачи от дочки, от мамы. Но отец-то мне — тоже близкий человек. И я тоже должен с ним какую-то внутреннюю связь установить. Сходить на могилу? Очень не хотелось идти на кладбище. Настроение-то совсем другое. Даже думать нельзя, что "эта штука" может взорваться. А ведь взрываются иногда. И люди гибнут. Но с мыслями об этом космонавт не может готовить себя к полету. Вот я подумал-подумал и позвонил Вячеславу Ивановичу Трубникову: "Вы знаете, хотел бы перед полетом прийти". Он очень хорошо к этому отнесся, сам подошел в музей. Мы там сфотографировались. Я цветы возложил у памятника чекистам-разведчикам, отдавшим жизнь за Родину. 

Перед вторым полетом — на МКС — вместе с Талгатом Мусабаевым и американским космическим туристом Деннисом Тито эмоциональное напряжение было уже не столь велико. Но камень в основание традиции был уже заложен. И я снова позвонил в Ясенево. А там директором был уже Сергей Николаевич Лебедев. И у него никаких возражений не возникло. Он вместе со мной в музей сходил, потом беседовали в его кабинете. 

 — Можете ли вы сказать, что сверяете жизнь по отцу? 

 — Наверное, нет. У меня вообще нет образца, которому я старался бы во всем подражать. Я живу собственной жизнью. Личность отца, разумеется, наложила на меня огромный отпечаток. Не просто отпечаток — я часть своего отца. Но одновременно я часть и других людей, конечно. 

 — Сошлись бы вы с отцом во мнениях по поводу сегодняшних российских реалий? И вообще, можно ли было спорить с Михаилом Матвеевичем? 

 — Нет, спорить с ним было трудно. Потому что он обидчив был. И я даже старался избегать подобных ситуаций. 

Я думаю, что мы не спорили бы по поводу сегодняшних реалий. Мы просто определили бы, что у нас общего, а в чем мы расходимся. 

 — Однажды ваш отец сказал (и вы эту фразу записали): "Я остался жив, потому что всегда сторонился политики". Вы к этим словам отца не прислушались. 

 — Я понимаю, что он бы этот мой шаг не одобрил. Но я — это я. Живу в другое время. И у меня свои представления о том, что нужно делать, а что — нет. Я пошел в политику не потому, что она мне очень нравится как таковая, что жить без нее не могу. Я сейчас прекрасно живу без политики и совсем в нее не лезу. И прекрасно себя чувствую. Хотя мои коллеги-космонавты идут в депутаты. И мне предлагали. Но я не иду. 

Идя в политику, я хотел сделать для страны максимум того, что мог. Все знания мои применить. Мне казалось это правильным. 

 — А с каким настроением вы ушли из политики? С разочарованием? 

 — Нет, я ушел немножко истерзанным, что ли. Я чувствовал, что как личность деформировался. Это отдельный разговор, особый, сложный. Мне тогда нужно было какое-то еще более сильное воздействие, чтобы восстановиться, чтобы личность вновь обрела правильную конфигурацию. И мне кажется, космос мне в этом помог. 

А вообще-то, с тех пор, как я оставил политику, прошло уже шесть лет. Немалый срок. Если бы мне предложили вернуться в нее три года назад — я бы отказался. Но за последние два года у меня по крайней мере исчезла идиосинкразия к политике, то есть она уже не вызывает прежних болезненных реакций отторжения. И если бы мне сегодня предложили вернуться в политику, я стал бы серьезно думать. 

 — Скажите, ваша страсть к языкам — это наследственное или благоприобретенное? Журналисты, по-моему, уже сбились со счета, определяя, каким количеством языков вы владеете. 

 — Да, собственно, нет у меня такой страсти. А журналисты очень часто грешат неточностями. И я с большой настороженностью отношусь к тому, когда кто-то говорит, что я знаю много языков. За собой я числю сегодня три: английский, шведский и сербскохорватский. 

Кстати, отец, свободно владевший турецким и не знавший проблем с французским, не то что не поощрял мое желание овладевать иностранными языками — он просто противился этому. В мои школьные годы как раз стали создаваться спецшколы с изучением ряда предметов на иностранном языке. И одна из таких школ — английская - появилась совсем рядом с той, в которой учился я. Объявили туда набор. И не было бы проблем с переводом в спецшколу — в своей-то я был отличником, — если бы не отец. Он сказал: "Не нужно это Юре". Он очень хорошо знал, как жилось в то время людям, которые выезжали на работу за границу или работали с иностранцами в Союзе. Он считал — и в чем-то был, безусловно, прав, — что это может печальнейшим образом сказаться на судьбе. 

Иностранный язык — и это был английский — я начал учить, кроме школы, конечно, оказавшись в Московском физико-техническом институте. Никакого разрешения для этого мне, студенту, уже не требовалось. Предмет был обязательным, и изучали его три года. Затем в том же обязательном порядке нужно было учить второй язык. Не буду утомлять читателей деталями, но так получилось, что я три года изучал в Физтехе японский язык, брался за французский, немецкий. Но единственное, чего я достиг в немецком, — того, что мог переводить техническую литературу. Общаться на нем я никогда не мог. 

Французский я забросил, потому что физически надорвался. В конце концов я самостоятельно изучил сербскохорватский язык. 

 — А вам никогда не хотелось пойти по стопам отца? 

 — Конечно, хотелось. Вообще-то в школе мне о многом мечталось. Я хотел стать то писателем, то летчиком. Но вот подошло время серьезного выбора профессии, а следовательно, и вуза. Тогда как раз переходили от 11-летнего обучения к десятилетке. Представляете: двойной выпуск, а это значит и двойной конкурс. Не только мои сверстники, но и родители пребывали в состоянии эйфории. Многие мои одноклассники собирались поступать в Высшую школу КГБ — именно имея в виду пойти по стопам родителей. И многие родители их в этом поддерживали и помогали. Забегая немного вперед, скажу, что многие как раз и поступили — раз были возможности — и сегодня работают по этой линии. Мои друзья в период этой абитуриентской лихорадки не оставляли меня в покое: пойдем вместе. Ну, что-то вроде за компанию. 

Я пришел к отцу и завел разговор на эту тему. Он тогда посадил меня напротив себя, и у нас состоялась очень серьезная беседа. Я до сих пор помню его слова: "Откуда ты знаешь, что эта работа для тебя подходит? И откуда ты знаешь, что ты подходишь для этой работы?" 

А вообще-то я мог и не послушаться. Пошел бы сдавать экзамены — там же не требуется согласие родителей. Но вот звонить в службу и устраивать меня отец бы не стал. Я это точно знаю. Потому что позже, когда речь зашла о работе после окончания вуза, я попросил отца позвонить его знакомому на предмет моего трудоустройства. Отец мне тогда сказал: "Я всего в жизни добился самостоятельно. И ты будешь поступать точно так же". 

 — Пришло время, когда вы решили стать космонавтом. Как отреагировал на это Михаил Матвеевич? 

 — Я принял решение стать космонавтом на третьем курсе МФТИ. Поступил-то я на факультет радиотехники и кибернетики, а затем — вот такой поворот в понимании собственного предназначения. И как следствие — перевод на факультет аэрофизики и космических исследований. 

Понимаете, мне на третьем курсе 21-й год шел, а с ним и третий десяток. Конечно, еще салагой был, но в то же время и взрослым человеком, способным принимать решения, определяющие судьбу. Это был всего лишь 70-й год. Лишь девять лет люди в космос летают. Их еще совсем мало. И отец — главным образом по этой причине - не поверил, что я стану космонавтом. Он посчитал, что шансов слишком мало, поэтому и не мучился размышлениями по поводу моего решения. Но он не стал меня от этого отговаривать. Он, кажется, даже обрадовался тому, что меня больше не потянет поступать в МГИМО, работать на дипломатическом поприще. 

Отец считал, что дорога в космос лежит через летное училище. Но как раз к тому моменту в космос стали летать бортинженеры — Севастьянов, другие ребята. Он, зная мой характер, понимал, что если я твердо поставил себе цель — а для меня это было очень серьезно, — то буду идти до конца. И это его успокоило. Он, насколько я понимаю, про себя рассудил так: ладно, пусть и не станет сын космонавтом, зато дорога у него будет правильная, нормальная. 

 — Но вы стали космонавтом. И вы, пожалуй, единственный космонавт, к которому я могу обратиться со следующим вопросом. Фразы "Я бы пошел с ним в разведку" и "Я бы полетел с ним в космос" — насколько они сопоставимы? 

 — Наверное, сопоставимы. И то, и другое — дело опасное. И очень многое зависит от того, с кем ты работаешь. Но еще одно обстоятельство роднит две эти профессии. И там, и там ты можешь говорить: я бы с ним пошел или я бы с ним не пошел... Кого назначат в напарники — с тем и пойдешь. И полетишь. 

 — Для вас книга — это постижение себя самого через постижение отца. Я думаю, читатель отнесется к подобной постановке вопроса с пониманием. Но что касается книги как таковой, то есть риск, что кто-то заподозрит вас в необъективности. 

 — Я пишу книгу не только об отце, но и о товарищах его, об эпохе. И мой замысел заключается не в том, чтобы парадный портрет нарисовать, а посмотреть, откуда появляется судьба. Представьте себе некую турбулентность, вихревой поток. Быть может, это водоворот, а в нем — песчинки. Одну сюда принесло, другую туда вынесло, а третья песчинка вообще не доплыла. И человека жизнь бросает в вихри, в водовороты судьбы. Он не безволен. Он как-то отвечает на эти вызовы. Становится тем, кем становится. Как с судьбой человека взаимосвязаны время, эпоха, место, пространство? Мне вот это особенно хочется понять. 

Фото (в оригинале): - Улыбка резидента. Михаил Матвеевич Батурин в предпоследний год войны. А так в грозные 40-е выглядел Стамбул.